III. Горе от ума

Язык воспроизводит действительность. Это следует понимать буквально: действительность производится заново при посредничестве языка. Тот, кто говорит, своей речью воскрешает событие и свой связанный с ним опыт. Тот, кто слушает, воспринимает сначала речь, а через нее и воспроизводимое событие (примеч. li).

Сейчас опрометчиво считается, что заимствование слов из инородной речи в родной язык обогащает его. Иначе считал М.В. Ломоносов, придумывая перевод к латинскому слову objectus (объект) – предмет (примеч. Hi). Ломоносов не знал, что слово objectus живо в русских словах «объятие» и «объятый».

Чтобы избавиться от чар ученого бреда, необходимо вернуться к источнику путаницы и прояснить некоторые частности из прошлого латинского и русского (словенского) языков.

Борьбу с несловенскими словами в русской речи начала еще Екатерина II[41]. В армии их изводили Г.А. Потемкин-Таврический и А.В. Суворов-Рымникский (примеч. liii). Тот и другой знали древние и новые языки, это знание помогало им (примеч. liv). Недостаточное знание русского языка не означает непонимания простых русских понятий.

Узнав об одном генерале, что тот не умеет писать по-русски, Александр Васильевич отозвался:

– Стыдно! Но пусть он пишет по-французски, лишь бы думал по-русски! (примеч. lv).

Главным смотрящим за чистотой русского языка был русский император. Гонитель Суворова, сын Екатерины, Павел

указом Его императорского величества, государя и самодержца всероссийского об улучшении русского языка отменил слово «обозрение», взамен повелено было употреблять «осмотрение». Вместо слова «врач» надлежало употреблять только «лекарь». «Стража» менялась на «караул», «отряд» – на «деташемент». Вместо «граждане» повелено было употреблять «жители» или «обыватели». Вместо «отечество» – «государство». И уж совсем безо всякой замены изымалось из употребления слово «общество». «Этого слова совсем не писать», – говорилось в высочайшем указе (примеч. lvi).

Играющему роль языкового бога императору подчинялись особые оценщики[42], бывшие преподавателями императорских университетов. Среди цензоров прославился Ф.И. Тютчев, который в 1848 г. не разрешил распространять в России Манифест[43] коммунистической партии на русском языке, заявив, что «кому надо, прочтут и на немецком» (примеч. lvii). В итоге этот «Призыв» на русский язык удовлетворительно не переведен и сегодня.

Богом русского языка перед крахом Российской империи был полковник Н.А. Романов.

Царь не терпел употребления иностранных слов. По желанию государя князь Путятин принес список названий родни по-русски, даже весьма отдаленной, по которому тут же царь экзаменовал и нас. Никто не знал весьма многих, что очень радовало детей.

– Русский язык так богат, – сказал царь, – что позволяет во всех случаях заменить иностранные выражения русскими. Ни одно слово неславянского происхождения не должно было бы уродовать нашего языка.

Я тогда же сказал Его Величеству, что он, вероятно, заметил, как я их избегаю во всеподданнейших докладах.

– Верится мне, – ответил царь, – что и другим ведомствам удалось внушить эту привычку. Я подчеркиваю красным карандашом все иностранные слова в докладах. Только министерство иностранных дел совершенно не поддается воздействию и продолжает быть неисправимым.

Тут я назвал слово, не имеющее русского эквивалента[44]:

– Как же передать «принципиально»?[45]

– Действительно, – сказал царь, подумав, – не нахожу подходящего слова.

– Случайно, Ваше Величество, я знаю слово по-сербски, которое его заменяет, а именно «зачельно», что означает мысль за челом.

Государь заметил, что при первой возможности учредит при Академии наук комиссию для постепенной разработки русского словаря наподобие французского академического (примеч. lviii).

К сожалению, русские не получили такого словаря. Превратности судьбы: до сих пор самым надежным толковым словарем живого великорусского наречия является труд В.И. Даля, а общепризнанным этимологическим словарем русского языка – толковник М.Р. Фасмера. Даль и Фасмер – германцы по происхождению.

Началось очередное Смутное время[46], сходное с Гражданской войной в Риме. «Язык – не только средство передачи мысли. Он прежде всего – орудие мышления» (примеч. Их). Русский язык получил тяжелейший удар иностранным языковым мусором (примеч. lx), что исказило восприятие действительности русскими детьми и привело к потере молодежью и взрослыми чувства реальности[47] в мышлении.

Этого не заметил даже И.В. Сталин. В своей работе «Марксизм и вопросы языкознания», споря с Н.Я. Марром, он пишет:

Был ли прав Н.Я. Марр, причислив язык к разряду орудий производства? Нет, он был безусловно не прав. Между языком и орудиями производства существует коренная разница. Разница эта состоит в том, что орудия производства производят материальные блага, а язык ничего не производит или «производит» всего лишь слова. Точнее говоря, люди, имеющие орудия производства, могут производить материальные блага, но те же люди, имея язык[48], но не имея орудий производства, не могут производить материальных благ. Нетрудно понять, что, если бы язык мог производить материальные блага, болтуны были бы самыми богатыми людьми в мире (примеч. lxi).

Судьба СССР и современное положение вещей в Российской Федерации показали ошибку тов. Сталина в оценке способности болтунов к обогащению.

Причину превращения болтовни в источник богатства выявил А.Р. Лурия:

По-видимому, вся дальнейшая история языка (и это надо принять как одно из самых основных положений) является историей эмансипации[49] слова от практики[50], выделения речи как самостоятельной деятельности, наполняющей язык и его элементы[51] – слова – как самостоятельной системы кодов[52], иначе говоря – историей формирования языка в таком виде, когда он стал заключать в себе все необходимые средства для обозначения предмета и выражения мысли. Этот путь эмансипации слова от симпрактического контекста[53] можно назвать переходом к языку как к синсемантической системе[54], т. е. системе знаков, связанных друг с другом по значению и образующих систему кодов, которые можно понимать, даже и не зная ситуации (примеч. lxii).

Мудрствования Лурия оказались ближе к истине[55] современности, чем сталинская правда. В жизни случившееся подорожание болтовни обрисовано в песне неизвестного автора:

Я был батальонный разведчик,

А он писаришка штабной.

Я был за Россию ответчик,

А он спал с моею женой.

Ах, Клава, любимая Клава,

Неужто судьбой суждено,

Чтоб ты променяла, шалава,

Меня на такое говно[56] (примеч. lxiii).

Расщепление коренных языковых понятий, отмеченное Лурия, ощущал уже А.С. Пушкин:

Не дай мне Бог сойти с ума.

Нет, легче посох и сума;

Нет, легче труд и глад.

В текстах и речах современных политиков и российских ученых обычно засилье эмансипированных (оторванных от действительности) инородных слов, указывающее на плохое знание русского языка и родовых (национальных) понятий. Непростые слова трудны для восприятия, осмысления и понимания, например, понятие связывающей (коммуникативной) науки возглавлять войско (стратегии) в современном языкознании определяется как осмыслительный замысел (когнитивный план) общения, посредством которого проверяется наилучшее решение связывающих задач говорящего в условиях недостатка данных о действиях собеседника (примеч. lxiv).

В армии о том же говорят проще: «Бой – вооруженное столкновение соединений, частей, подразделений воюющих сторон. Бой – единственное средство достижения победы» (примеч. lxv).

Как и создатель «Теории языка» К. Бюлер в 1938 г. (примеч. lxvi), Сталин в 1950 г. уподоблял язык орудию труда. Заимствование слов из языка в язык подобно покупке орудия. Иногда очень дорогой, вроде приобретения мистраля (посудины)[57], ваучера (расписки)[58] или секса (писи)[59]. Нынешние ученые не очень утруждают себя переводами, необдуманно вводя в живой русский язык чужеродные слова. Речевая картина русского и вообще славянского мира сильно пострадала особенно после 1917 г. (примеч. lxvii). Языковые раны зияют в русской речи, ученые, вместо того чтобы лечить их, утяжеляют состояние раненого. Сложность расклада прочувствовал в 1919 г. Н.С. Гумилев:

Но забыли мы, что осиянно

Только слово средь земных тревог,

И в Евангельи от Иоанна

Сказано, что слово – это Бог.

Мы ему поставили пределом

Скудные пределы естества,

И, как пчелы в улье опустелом,

Дурно пахнут мертвые слова.

Эмансипированная А.А. Ахматова поняла мертвого мужа в 1942 г.:

Мы знаем, что ныне лежит на весах

И что совершается ныне.

Час мужества пробил на наших часах,

И мужество нас не покинет.

Не страшно под пулями мертвыми лечь,

Не горько остаться без крова,

И мы сохраним тебя, русская речь,

Великое русское слово.

Лишь после смерти И.В. Сталина вольными или невольными стараниями именно части советских ученых и так называемых философов живое великоросское наречие (словенское) было изменено так, что совесть-сознание его носителей оказалась расщепленной. На жаргоне психологов, психиатров, психотерапевтов и психолингвистов это расщепление получило кличку «шизофрения» (от греч. σχίζω, раскалываю и φρήν, ум, рассудок).

Шизофрению ошибочно путают со слабо(без)умием (лат. dementia). К сожалению, от безумия не застрахованы и ученые, особенно если они дорожат своим положением в обществе. Впрочем, такие случаи слабоумия вернее назвать бес(з)совестностью или бездушием, т. е. болезнью души, душевной болезнью. Выдающуюся роль в поедании мертвой речью живого языка сыграли разнообразные СМИ (примеч. lxviii).

С отражения раскола в рассудке, вызванного смешением речи и языка, начинается первый параграф первой главы «Теории речевой деятельности» «первого массового издания по психолингвистике», входящего в «джентльменский[60] набор, который необходимо упоминать в библиографическом списке в конце любой диссертации, посвященной языку, речи, овладению родным и неродным языком» (примеч. lxix).

В последние годы как за рубежом, так и в нашей стране появилось множество работ, посвященных так называемой логике науки, т. е. логической структуре научной теории и процесса научного исследования (примеч. lxx). Однако целый ряд важнейших проблем этой области знания не получил пока достаточного освещения, и на этих проблемах целесообразно остановиться в нашей книге.

Речь идет прежде всего о самом понятии объекта науки, понятии, выносимом обычно за рамки логики как науки или сводимом к «индивидуальным[61] объектам», как это сделано в сборнике «Логика научного исследования». Лишь в единичных работах проводится последовательное различение между этим понятием и понятием предмета науки. Поясним это различие.

Часто говорят, что ряд наук (языкознание, физиология[62] и психология речи, патология[63] речи и мышления, логика[64] и поэтика[65]) имеет один и тот же объект. Это означает, что все они оперируют одними и теми же индивидуальными событиями или индивидуальными объектами. Однако процесс научной абстракции[66] протекает во всех этих науках по-разному, в результате чего мы строим внутри теоретической системы различные абстрактные объекты…[67]

Что такое эти абстрактные объекты? Это средства для характеристики объективно-реальных индивидуальных процессов (событий, явлений) описываемой области (примеч. lxxi), а более строго абстрактная система объектов понимается как «все множество возможных (моделирующих) интерпретаций»[68] (примеч. lxxii), объединяющее логические модели, вернее, конкретные логические модели (не логические исчисления). Таким образом, наряду с индивидуальными процессами или объектами мы получаем построенные под определенным углом зрения модели[69], обобщенные понятием абстрактной системы объектов…

Совокупность конкретных объектов научного исследования – это и есть объект данной науки. Абстрактная система объектов или совокупность (система) абстрактных объектов образует предмет данной науки (примеч. lxxiii, lxxiv).

Пустословие и нелепость написанного («ряд наук имеет один объект, объекты – это средства, совокупность есть объект, система образует предмет») становятся ясными при простом разборе его по составу с одновременным обращением к словарям греческого, латинского и русского языков[70]. В словаре В.И. Даля имя действия «бредить» кроме значения «бессвязно говорить» имеет еще несколько смыслов: грезить (в горячке), молоть вздор по доброй воле, городить чепуху, врать.

Показательно также употребление бредящим местоимения «мы». До Февральского переворота 1917 г. в русской речи от первого лица это местоимение было прилично в писанине хозяина, например, природного русского императора. Израильский славист М. Вайскопф приписывает такую же привычку[71]тов. Сталину (примеч. lxxv), что подтверждают свидетели, как и то, что вождь любил говорить и от третьего лица (например, «ЦК считает, что…») (примеч. lxxvi). Сталин учился в семинарии, имел хорошее представление о древнегреческом языке. Уроженец Вятки В.М. Молотов отметил, что «Сталин знал очень хорошо античный мир и мифологию. Эта сторона у него очень сильная» (примеч. lxxvii). Сталина вполне можно назвать классическим филологом.

Употребление местоимения «мы» вместо «я» указывает на готовность писателя отвечать за свои слова не только лично, но и в составе группы лиц, действующих по предварительному сговору или без оного (примеч. lxxviii). Для речи классического филолога все отмеченные особенности языка психолингвиста просто немыслимы.

Опыт не раз сидевшего в узилище М.В. Ломоносова не был учтен создателями психолингвистики. Они пошли по опасному пути, втягивая в живой великорусский язык слова из мертвой литературной латинской речи. Несчастья живого латинского языка италиков в восстановленной Августом республике (Res publica restituta) повторились с русским языком в СССР и странах соцлагеря (примеч. lxxix).

Загрузка...